Евгений Водолазкин: «Когда-нибудь я перееду в провинцию»

Филолог, писатель, ученик легендарного академика Лихачева, автор нашумевшего романа «Лавр» Евгений Водолазкин приехал в Ростов. Он представил читателям свое новое произведение «Авиатор». «Городской репортер» поговорил с автором о Древней Руси, новой русской литературе и российской провинции.

— Евгений Германович, в вашем новом романе «Авиатор» даже сильнее, чем в «Лавре» слышатся мотивы повествования Марселя Пруста. Верно ли это?

— Знаете, Пруст — это важный для меня человек. Без опыта Пруста, без опыта Набокова то, что я делаю, я делать не смог бы. Но я надеюсь, что мои тексты все же отличаются. Но вот это прустовское напряженное внимание ко времени, к утраченному времени — это то, то меня вдохновляет. Пруст — один из моих любимых писателей. Если вам в «Авиаторе» слышится Пруст, я рад.

— Недавно в одном из интервью актер Вениамин Смехов рассказал об интересной формуле. Он говорил о параллельной России, которую называл «культурой». Вы вычленяете отдельно из общей России Россию культурную, или для вас это единое пространство?

— Да, пожалуй, вычленяю. Это несколько искусственное вычленение, но, знаете, сколько людей живет, не подозревая о культуре?

[quote_center]Например, по статистике 32% россиян вообще не читают. Естественно, они не входят в сферу культуры или входят опосредованно, как человек, который ежедневно проходит мимо Эрмитажа. В чем-то это его облагораживает, но вряд ли можно сказать, что он находится в пространстве культуры.[/quote_center]

— Много споров было о том, кто же такой главный герой вашего романа «Лавр». Он житийный герой, современник, герой-трикстер или все сразу?

— Для меня он человек, который воплощает в себе многие черты, характерные для святых. Ведь святой — это не тот, кто не грешит, а тот, кто кается. Святой часто грешит, но его покаяние всегда настолько глубоко и сильно, что он этим чувством раскаянья сжигает свой грех. На этом построена вся жизнь Арсения, который потом стал называться Лавром. Это человек, который всю свою жизнь посвятил покаянию.

— Можно ли считать, что «Лавр» стал для вас еще одним способом глубокого изучения древнерусской литературы?

— Да, в известном смысле — это новая редакция обобщенного жития. Такого жития, которое описано в романе, нет, но то, что я написал, написано на материале многих житий сразу. В этом смысле «Лавр» — это новая редакция для каждого известного нам жития. Там нет вещей, которых радикально не было в древнерусской агиографии, там все соответствует русской и византийской агиографической практике.

— То есть, это была попытка обобщить житийную традицию?

— Да. И в этом смысле это попытка лучше понять Древнюю Русь тоже, но основным предметом была все же не она, а современность.

— Сфера ваших интересов может удивить тех, кто с вами не знаком. Вы одновременно занимаетесь изучением древнерусской и новой русской литературы. Как это сочетается? Похожи ли новая и древнерусская литература?

— Да, похожи, причем в буквальном смысле. Не вдаваясь в подробности, на нынешнем этапе современная литература, в частности русская, обретает черты средневековья. Звучит парадоксально, но это так.

— С чем это связано?

— Связано это с глобальными изменениями в культуре и вообще в цивилизации. В 1923 году Бердяев написал статью «Новое Средневековье», в которой он предвидел, что элементы Средневековья будут возвращаться, поскольку прошлое всегда возвращается. Оно как код ДНК. Он может быть незаметен, но в какой-то момент он выскочит в вас. При этом средневековье и средневековая книжность в отличие от нынешней литературы не содержат трэша. Такого, например, каким является жанр триллера. Книжность Средневековья предельно сконцентрирована на главном: на проблеме существования Бога в нашей жизни, на вопросах жизни и смерти. Это то, чего не хватает современной литературе, и поэтому эти особенности возвращаются.

— Сейчас время поэзии или время прозы?

— Я считаю, что сейчас время прозы, а поэтам живется тяжелее. Об этом говорят и специалисты, которые занимаются поэзией с точки зрения науки.

— Вы одновременно филолог и писатель. Как филологу вам привычно разбирать тексты на составляющие, а каково видеть, как автору, как разбирают ваши тексты?

— Бывали такие повороты интерпретаций, что я диву давался. Но я могу сказать, что здесь есть право на свое мнение у каждого. Произведение создается двумя сторонами: писатель создает текст, а читатель его доделывает. Чистый текст — это еще не произведение. Если читатель твой соавтор, он имеет право на интерпретацию. Но иногда читатели видят уж очень странные вещи…

— Часто можно слышать достаточно упаднические заявления о том, что у современной литературы нет будущего. Так ли это, как вам кажется?

— Будущее определенно есть, потому что литература отражает человеческий дух, а он сейчас бодрствует. У нас много хороших писателей, и сама литература становится серьезнее, глубже и умнее.

— Можно ли сказать, что в современной литературе преобладают традиции Толстого, Достоевского, Чехова или других писателей прошлого?

— Я еще добавлю Гоголя, Пушкина. У нас разная литература: одни писатели следуют одним ориентирам, другие — другим. По счастью, литературный поток состоит из разных частей и, как сказал бы наш друг Мао, в саду растут разные цветы.

— Во врем беседы с читателями вы говорили о том, что в советское время литература и филология стали для вас внутренней эмиграцией. Наше врем очень часто стали сравнивать с советским. Не считаете ли вы, что снова наступает пора для внутренней эмиграции?

— Я думаю, что всерьез об этом думать не приходится. Я об этом, собственно, и не думаю. Видите ли, я жил в советское время и очень хорошо его помню. Я был уже достаточно взрослым парнем. Я помню если не страх, то чувство опасности, сейчас этого нет. Я вижу, что, несмотря на отдельные выражения «фи» по отношению к настоящему времени, не все, кто это «фи» выражает, имеют опыт жизни в советское время. Там было тяжело что-то сказать, там надо было говорить эзоповым языком.

[quote_center]Но, справедливости ради, стоит сказать, что фундаментальные вещи можно говорить всегда. О том, что не касается политики, можно говорить при любом строе и социуме. Я уверен, что сравнение нынешнего времени с советским не выдерживает критики.[/quote_center]

— Для чего вы ездите в провинцию?

— Знаете, я себя здесь очень хорошо чувствую…

— Неужели в столицах чего-то не хватает?

— Когда я выступаю в Москве и Питере, бывают хорошие выступления, но в целом меня иногда огорчает такой утомленный взгляд на меня из зала: поговори, а мы послушаем. Чувствуешь себя зубной щеткой, а здесь совсем другие глаза, здесь другое отношение. При этом люди много читают.

— Там читают меньше?

— Там тоже читают, но там иногда любят просматривать. Десять страниц в начале, десять — в конце, и есть иллюзия, что читал. Не хочу ругать столичных читателей, но вот этого взгляда усталой мудрости, которым отличаются некоторые люди там, здесь нет. Это живые, умные, хорошие глаза, которые мне очень дороги. Кроме того, я просто люблю небольшие города, люблю гулять. Моя семья происходит из города Тотьма. Он находится на севере, под Вологдой. Возможно, это генетическая память, но мне кажется, я что-то улавливаю в маленьких городах, чего мне не хватает в столицах. У меня даже возникла мысль какую-то часть времени проводить в русской провинции, купить квартиру и сидеть там. Сейчас осуществить эти планы тяжело из-за работы, но не исключаю, что когда-нибудь так и будет.

— Вам никогда не хотелось, чтобы ваши произведения экранизировали? Поступали ли вам такие предложения?

— Да, я думал и предложения такие поступали, но меня не все устраивало в творческом отношении. Несколько произведений хотели экранизировать, но я отказался. Когда все будет так, как это виделось бы мне, я буду не против экранизации. Я никуда не тороплюсь.