Кризис Нового года

Иногда, чтобы споткнуться, достаточно одной буквы. Мы поняли, что устали. Даже Новый год встретили не то чтобы бурно. Алкогольно-гастрономический угар потерял всеобщую актуальность.

Главным образом надоела навязчивая и неотступная «атмосфера праздника», которая тускнеет на глазах. Ёлки в торговых центрах строже обычного. Петарды палят с продолжительными паузами. Такое впечатление, что и пьют меньше и тише. Сильно пострадало телевидение, остающееся для большинства россиян единственным регулярным развлечением. Среди бесконечных повторов теряются сильно сдавшие развлекательные передачи. Деньги, то есть их отсутствие, — не основная причина. Просто больше ничего не придумывается — в преддверии фактического исчезновения эфирного телевидения это ни к чему. Перспективный зритель разбежался. Только «Культура» симптоматичным образом превращается в «Россию-К». Очевидно, что общее снижение градуса только на пользу. Мы меняемся, пересматриваем привычки, особенно когда они начинают утомлять.

Только что завершились очередные новогодние каникулы. Их продолжительность согласуется с непомерно раздутым значением Нового года, усвоенным ещё с советских времён. Тогда на фоне казённых, быстро потерявших содержательное наполнение 7 ноября и 1 мая, рядом с торжественным Днём Победы и комично переосмысленными 23 Февраля и 8 Марта Новый год был единственным праздником, имеющим одновременно человеческое и культурное измерение. Он перенял на себя функции официально запрещённого Рождества. Ёлка и мандарины в фольге, ритуальное угощение и подарки — трогательные и желанные, потому что все в эту ночь немного волхвы. Но библейский пласт забылся легко и непринуждённо — его сохранение требовало слишком сознательных усилий. Актуализировалась древняя календарная цикличность.

Если в христианском мире Рождество — это ритуальный повтор, удостоверяющий культурное самосохранение и воспроизводство, то советский Новый год — это отказ от старого, безоглядная надежда на какую-то внешнюю удачу, никак не зависящую от внутреннего преображения и вообще от каких-либо индивидуальных усилий. В советской реальности на фоне отсутствия житейского порядка чрезвычайно возрастала значимость порядка мифологического.

Тосты за старый год, судорожное открывание шампанского до боя курантов, нестройно сдвинутые бокалы, крики, суета и пустота пожеланий, пусть новый год будет лучше старого, выпьем за нас (вас) и далее по списку. Человеческое, слишком человеческое.

Советский Новый год был выгороженной зоной интимности. Много важнее, чем день рождения (как известно, среднего рода). В эти законные выходные у всех было равное право расслабиться, надеть маску и стать настоящим — характерный советский парадокс. Ритуал гарантировал относительную безопасность. Под Новый год на работе давали 13-ю зарплату, дома ругались вполсилы, по телевизору показывали немногочисленное кино, которое ныне считается «старым и добрым», а в саму новогоднюю ночь — «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», до которых можно было даже досидеть, если квасить без фанатизма. Из года в год повторялось убранство праздничного стола, который все готовили, разумеется, по-своему, и каждый настаивал на аутентичности своего оливье. В этих деталях проглядывал подзабытый Бог, которого почти никто не замечал. Все просто радовались санкционированной возможности отдохнуть для себя. Едва ли не единственной за весь год. Ведь даже в отпуск могли не отпустить.

Двадцать лет назад официально вернулось непонятное для большинства и совершенно ему ненужное Рождество. Всё, что было с ним когда-то связано, к тому времени окончательно закрепилось за праздником Нового года — менее эзотерическим, более доходчивым, так сказать, народным.

Рождество оказалось избыточно. Более того, его положение в календаре несколько двусмысленно. Рождественский пост предполагает, что Новый год встречается без излишеств и уж точно без алкоголя. Мыслимо ли такое в России, вопрос риторический.

Православная церковь считает истинным юлианский календарь, но по факту бытования в светском государстве подчиняется григорианскому. Выходит двойной стандарт как один из ключевых признаков национального характера. И всё это отнюдь не по причине какого-то особенного упрямства церкви — она как раз действует в своей рациональности, пусть и крайне консервативной. Но в какой, ради бога, рациональности действует начисто секуляризованный и управляемый одними бытовыми предрассудками народ, пугливо путающийся в церковных праздниках? Надо полагать, в той же, что и на рубеже 1910-х и 1920-х годов, когда пролетарские поэты выпускали сборники с названиями типа «Песни красного звонаря».

Поскольку со всей этой неразберихой надо было что-то делать, правительство придумало дни всеобщего примирения — зимние каникулы, в чьей продолжительности может увязнуть любая идентичность. Так же, как любой здравый смысл меркнет перед праздником 4 ноября.

Не стоит, впрочем, преувеличивать глубину этой колеи. Уже с 3 января начинает работать всё, кроме банков. Им-то что, деньги целее будут. Рьяно отдыхают чиновники — это понятно без комментариев. Томятся бюджетники, традиционно суетятся по недоделанным делам университетские и школьные преподаватели и журналисты, брезгливо избегающие репортёрских гонок без обеда и выходных. Но их, то есть нас, чего уж там, не так и много. В основном люди трудятся в поте лица своего, зарабатывая на хлеб насущный. Работают магазины и галереи, выпекается хлеб, и горят в офисах поздние окна. Нехотя соглашаются работать даже наглые таксисты в аэропортах, которые по советской привычке презирают работу (только что был тому свидетелем по возвращении 4 января из Стамбула, насквозь пропахшего зимним Босфором). Несмотря на катастрофы, которыми жизнь отвечает на нашу нерадивость и бестолковость, мы как-то ковыряемся и где-то даже преуспеваем. Вот и праздники нам уже осточертели. Может, мы всё-таки стали чуть цивилизованнее и достойнее.

Автор: Ян Левченко, интернет-издание «Частный корреспондент»